Неточные совпадения
Вскочила, испугалась я:
В дверях
стоял в халатике
Плешивый человек.
Скоренько я целковенький
Макару Федосеичу
С поклоном подала:
«Такая есть великая
Нужда до губернатора,
Хоть умереть — дойти...
Там
стояли Версилов и мама. Мама лежала у него в объятиях, а он крепко прижимал ее к сердцу.
Макар Иванович сидел, по обыкновению, на своей скамеечке, но как бы в каком-то бессилии, так что Лиза с усилием придерживала его руками за плечо, чтобы он не упал; и даже ясно было, что он все клонится, чтобы упасть. Я стремительно шагнул ближе, вздрогнул и догадался: старик был мертв.
Подходила, наконец, часто к дверям из своей кухни Лукерья и,
стоя за дверью, слушала, как рассказывает
Макар Иванович.
Макар Иванович по поводу этого дня почему-то вдруг ударился в воспоминания и припомнил детство мамы и то время, когда она еще «на ножках не
стояла».
— Нет,
постойте… Вот ты, поп
Макар, предал меня, и ты, Ермилыч, и ты, Тарас Семеныч, тоже… да. И я свою чашу испил до самого дна и понял, что есть такое суета сует, а вы этого не понимаете. Взгляните на мое рубище и поймете: оно молча вопиет… У вас будет своя чаша… да. Может быть, похуже моей… Я-то уж смирился, перегорел душой, а вы еще преисполнены гордыни… И первого я попа
Макара низведу в полное ничтожество. Слышишь, поп?
— Груня, Грунюшка, опомнись… — шептал
Макар,
стоя перед ней. — Ворога твоего мы порешили… Иди и объяви начальству, што это я сделал: уйду в каторгу… Легче мне будет!.. Ведь три года я муку-мученическую принимал из-за тебя… душу ты из меня выняла, Груня. А что касаемо Кирилла, так слухи о нем пали до меня давно, и я еще по весне с Гермогеном тогда на могилку к отцу Спиридонию выезжал, чтобы его достигнуть.
За воротами Ганна натолкнулась на новую неприятную сцену. Тит
стоял у телеги с черемуховою палкой в руках и смотрел на подъезжавшего верхом второго сына,
Макара. Лесообъездчик прогулял где-то целую ночь с товарищами и теперь едва держался в седле. Завидев отца,
Макар выпрямился и расправил болтавшиеся на нем лядунки.
— Мне его жаль, Макара-то, — шептала Аглаида, заливаясь слезами. — Неотступно
стоит он передо мной… и Гермоген тоже… «Слепые, говорит, вы все… Жаль мне вас!»
После отъезда переселенцев в горбатовском дворе
стоял настоящий кромешный ад.
Макар все время пировал, бил жену, разгонял ребятишек по соседям и вообще держал себя зверь-зверем, благо остался в дому один и никого не боялся.
— И то надо, а то съест он нас потом обеих с тобой… Ужо как-нибудь поговори своему солдату, к слову замолви, а Макар-то прост, его старик как раз обойдет. Я бы сказала
Макару, да не
стоит.
— Стану я всякой свинье служить, — говорил он, продолжая
стоять в коридоре и отплевываясь по временам.
Макар Григорьев между тем очень умно вел с господами разговор.
— Чего — кровным трудом, — возразил
Макар Григорьев, — я ведь не то что от пищи али от содержания своего стану отрывать у себя и давать вам; это еще
постой маненько: я сам охоч в трактир ходить, чай и водку пить; а это у меня лежалые деньги в ломбарде хранятся.
В настоящую минуту
Макар Григорьев, старик уж лет за шестьдесят, с оплывшими руками, с большим животом, в одной рубахе и плисовых штанах,
стоял нехотя перед своим молодым барином.
— Нет, ты погоди,
постой! — остановил его снова
Макар Григорьев. — Барин теперь твой придет, дожидаться его у меня некому… У меня народ день-деньской работает, а не дрыхнет, — ты околевай у меня, тут его дожидаючись; мне за тобой надзирать некогда, и без тебя мне, слава тебе, господи, есть с кем ругаться и лаяться…
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке
Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены,
стояло костяное распятие.
— Нет, ты погоди,
постой! — остановил его
Макар Григорьев. — Оно у тебя с вечерен ведь так валяется; у меня квартира не запертая — кто посторонний ввернись и бери, что хочешь. Так-то ты думаешь смотреть за барским добром, свиное твое рыло неумытое!
— Не толще, чем у вашего папеньки. Я бочки делаю, а он в них вино сыропил, да разбавлял, — отвечал
Макар Григорьев, от кого-то узнавший, что отец Салова был винный откупщик, — кто почестнее у этого дела
стоит, я уж и не знаю!.. — заключил он многознаменательно.
Илья, бледный, с расширенными глазами, отошёл от кузницы и остановился у группы людей, в которой
стояли извозчик
Макар, Перфишка, Матица и другие женщины с чердака.
«Сердечный ты мой!
Натерпелся ты горя живой,
Да пришлося терпеть и по смерти…
То случится проклятый пожар,
То теперь наскакали вдруг — черти!
Вот уж подлинно бедный
Макар!
Дом-то, где его тело
стояло,
Загорелся, — забыли о нем, —
Я схватилась: побились немало,
Да спасли-таки гроб целиком,
Так опять неудача сегодня!
Видно, участь его такова…
Расходилась рука-то господня,
Не удержишь...
Была бы тут беда, да, на счастие, увидели мы — на речке челнок зачален
стоит. Как увидели мы этот челнок, так все и остановились. Бурана
Макар силой удержал. Уж ежели, думаем себе, челнок
стоит, значит, и житель близко.
Стой, ребята, в кусты!
Тогда
Макар увидел, что они
стоят у большой двери, которую раньше скрывали туманы.
Его родина — глухая слободка Чалган — затерялась в далекой якутской тайге. Отцы и деды
Макара отвоевали у тайги кусок промерзшей землицы, и, хотя угрюмая чаща все еще
стояла кругом враждебною стеной, они не унывали. По расчищенному месту побежали изгороди, стали скирды и стога; разрастались маленькие дымные юртенки; наконец, точно победное знамя, на холмике из середины поселка выстрелила к небу колокольня. Стал Чалган большою слободой.
И
Макар дрогнул. На сердце его пало сознание, что его жалеют, и оно смягчилось; а так как перед его глазами все
стояла его бедная жизнь, от первого дня до последнего, то и ему стало самого себя невыносимо жалко. И он заплакал…
Они вошли в хорошую, просторную избу, и, только войдя сюда,
Макар заметил, что на дворе был сильный мороз. Посредине избы
стоял камелек чудной резной работы, из чистого серебра, и в нем пылали золотые поленья, давая ровное тепло, сразу проникавшее все тело. Огонь этого чудного камелька не резал глаз, не жег, а только грел, и
Макару опять захотелось вечно
стоять здесь и греться. Поп Иван также подошел к камельку и протянул к нему иззябшие руки.
А
Макар продолжал: у них все записано в книге… Пусть же они поищут: когда он испытал от кого-нибудь ласку, привет или радость? Где его дети? Когда они умирали, ему было горько и тяжело, а когда вырастали, то уходили от него, чтобы в одиночку биться с тяжелою нуждой. И он состарился один со своей второю старухой и видел, как его оставляют силы и подходит злая, бесприютная дряхлость. Они
стояли одинокие, как
стоят в степи две сиротливые елки, которых бьют отовсюду жестокие метели.
Над самым телом
Макара, толкая его ногою,
стоял старый попик Иван. Его длинная ряса была покрыта снегом; снег виднелся на меховом бергесе (шапке), на плечах, в длинной бороде попа Ивана. Всего удивительнее было то обстоятельство, что это был тот самый попик Иван, который умер назад тому четыре года.
И все взгляды устремились на
Макара, и он устыдился. Он почувствовал, что глаза его мутны и лицо темно, волосы и борода всклокочены, одежда изорвана. И хотя задолго до смерти он все собирался купить сапоги, чтобы явиться на суд, как подобает настоящему крестьянину, но все пропивал деньги, и теперь
стоял перед Тойоном, как последний якут, в дрянных торбасишках… И он пожелал провалиться сквозь землю.
—
Постой,
постой! — кричал попик, но
Макар даже не слышал.
Здесь жили чужие, дальние люди. Как попали они сюда, какая непогода кинула их в далекие дебри,
Макар не знал и не интересовался, но он любил вести с ними дела, так как они его не прижимали и не очень
стояли за плату.
Макар подошел и тщательно осмотрел весы, чтобы не было фальши. Но фальши не было. Чашки
стояли ровно, не колеблясь.
Теперь этот попик, в целом виде,
стоял над
Макаром и поталкивал его ногою.
— Про это бабушка-то надвое сказала, — ляпнул подгулявший
Макар Тихоныч. — Хоть седа борода, а за молодого еще
постою. Можно разве Евграшку со мной равнять? Да он ногтя моего не
стоит!.. А гляди, какую королеву за себя брать вздумал… Не по себе, дурак, дерево клонишь — выбирай сортом подешевле, — прибавил он, обратясь к оторопевшему сыну.
Макар Семенов
стоял как ни в чем не бывало, и смотрел на начальника, и не оглядывался на Аксенова. У Аксенова тряслись руки и губы, и он долго не мог слова выговорить. Он думал: «Если скрыть его, за что же я его прощу, когда он меня погубил? Пускай поплатится за мое мученье. А сказать на него, точно — его засекут. А что, как я понапрасну на него думаю? Да что ж, мне легче разве будет?»
Если я шпион, то и бежать вам отсюда некуда, потому что — почем вы знаете? может, за этою дверью
стоят уже жандармы, которые, чуть вы нос покажете, схватят вас, усадят в темную карету и умчат хоть туда, куда
Макар телят не гонял.
Французский офицер, улыбаясь, развел руками перед носом Герасима, давая чувствовать, что и он не понимает его, и прихрамывая пошел к двери, у которой
стоял Пьер. Пьер хотел отойти, чтобы скрыться от него, но в это самое время он увидал из отворившейся двери кухни высунувшегося
Макара Алексеича с пистолетом в руках. С хитростью безумного,
Макар Алексеич оглядел француза и, приподняв пистолет, прицелился.
В то время как Пьер,
стоя по середине комнаты, рассуждал с собою таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого
Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися, тонкими ногами вышел на середину комнаты.